|
|
Интервью для газеты «Gaudeamus» (полная версия)
ФМ: Можно ли научиться писать стихи? Существует ли техника?
ДВ: А что вы понимаете под словом техника? Основная ошибка людей — это то, что они делают подмену и под техникой подразумевают технологию. А что такое настоящая техника? Это когда ты берешь кусок неба, кусок ветвей и себя, лежащего в постели рядом с человеком, которого ты любишь, каким-то образом изымаешь это из текущей мелкой жизни и вставляешь в рамку. И если ты смог сделать так, что это живет после того, как ты это сделал (пусть даже рамка, как это, допустим, бывает на фотографии, иногда перерезает половину плеча) — вот это божественная техника. Большинство людей, которые пишут стихи или считают, что они пишут стихи, просто никогда ничего не пробовали настоящего на вкус. И поэтому они наивно думают, что техника существует. А техники нет. С другой стороны — мне в школе в свое время сказала одна старая учительница: «Вы станете профессионалом, когда вы отработаете четыре года». Это очень интересная вещь, потому что действительно есть некий момент, некий этап, когда ты должен много перепортить бумаги, быть вторичным, нащупывать свой путь и вдруг в какой-то момент ты поймешь, что начинаешь делать свое дело. Подделать это невозможно, этот момент либо случается, либо не случается. Это касается любой профессии, любого дела.
ФМ: Расскажите о ваших поэтических пристрастиях. О тех поэтах, которые на вас повлияли и о современных поэтах…
ДВ: Только о современных поэтах и есть смысл рассказывать. Во-первых, назову одного поэта, вернее, поэтессу — это Елена Шварц. Она на самом деле гениальна. Она живет в Петербурге. Странная поэтесса, потому что у нее много стихов, которые достаточно нерасчленимы, то есть такое религиозное автоматическое письмо. А есть стихи — абсолютно жемчужные. Второй поэт, которого бы я назвал из современных, который тоже, на мой взгляд, великий поэт — это Сергей Гандлевский. Стихи Гандлевского — это, я бы сказал, некая противоположность Елене Шварц. Он вызывающе классичен. Он пишет очень мало, и в этом смысле мы с ним похожи, потому что я тоже пишу мало. Так мало, что каждое его стихотворение является неким этапом. Потому что человек, который пишет мало, всегда пишет свое «Избранное».
ФМ: А что вы у них взяли?
ДВ: Я их называю условно — нет такого названия, ни один литературовед этого не признает — автобиографической школой. Это люди, которые рассматривают свою жизнь как текст. И каждое стихотворение — это кирпичик этого здания, этого чего-то, крепости, которая есть. «Жизнь меня, Сергея Гандлевского», и «Жизнь меня, Елены Шварц». То же самое — «Жизнь меня, Дмитрия Воденникова». Вот то, что я больше всего ценю в поэзии, когда стихи — это некая ступенька к чему-то. Вот если себе представить, я забыл, где это есть… не в Альпах, в Швейцарии, наверное… высокогорное плато. Плато устроены таким образом: к ним ведут ступеньки или холм такой относительно пологий, а может крутой, а потом идет собственно плато — ровная-ровная площадка. А потом опять ступеньки, а потом опять идет ровная поверхность. Вот это и есть стиховая жизнь, да вообще любая жизнь — это восхождение. На ту высоту, после которой, возможно, молчание. Вот стихи — это и есть те ступеньки, та лестница, которая может быть очень длинной или очень короткой (из трех ступенек), по которой ты поднимаешься на следующее плато. По следующему плато ты идешь, благодаря тому, что смог подняться на предыдущее. А что касается поэтов, которые на меня повлияли… Вот вы спросили, кто они для меня? Возьмем такой попсовый фильм как «Убить Била-2». Вспомним этого забавного, смешного учителя с белыми патлами. Я сейчас абстрагируюсь от всякой экзотики японской. А ведь на самом деле это и есть эти учителя, с патлами или не с патлами, в кирзовых сапогах или женских ботиках петербуржских, которые показали, что мой единственный путь такой же. Идти по ступенькам, идти по плато сначала радостно, а к концу — всё тревожней: ты идешь, и тебе все хуже и хуже, потому что кончаются силы, вода, пища, еще что-то, и нужно строить ступеньки. Без них жить очень трудно. Вот что они мне дали.
ФМ: А среди поэтов вашего поколения?
ДВ: Я вообще считаю, что поэтов в каждом поколении, а точнее сказать в каждом времени всего три-четыре. И каждый из них против своего желания занимает свою нишу. Условно говоря, всегда есть свой Блок, всегда есть свой брутальный Маяковский, Ахматова, Цветаева, всегда есть Мандельштам, Пастернак. Поэты, которые сейчас определяют голос времени, и еще долго будут определять: это я, это брутальный Маяковский — Андрей Родионов, которого не объехать. Женская линия — это Вера Павлова. Есть Кирилл Медведев — это некий Мандельштам, потому что Мандельштам был очень социален. Социальный и одновременно юродивый.
Среди поэтов помладше, я могу назвать двух, нет, трех людей. Из тех людей, которые будут определять следующий этап поэзии. Во-первых, это Антон Очиров. Это человек, которого в свое время я в шутку назвал своим учеником, а сейчас почти также в шутку и с такой же долей серьезности я могу сказать, что он меня тоже учит. У меня есть об этом в стихотворении «Черновик»: «…вот приходит Антон Очиров, вот стрекочет Кирилл Медведев». Антон Очиров — это действительно новый голос, если угодно, новый философ. Второй, кого я назову среди современных поэтов — это Федор Сваровский. В ЖЖ я выкладывал его стихотворение «Маша». Мне очень нравилось то, что он делает до тех, пор пока я не понял, что его стихотворения — они персонажные. Но это тоже неплохо. Это просто другое время. Очень всем советую почитать. И еще Марианна Гейде, которая мне не очень близка, но интересна.
ФМ: Кто такой — современный поэт?
ДВ: Я вам так отвечу: современный поэт — это человек, который стоит среди других людей. Не над ними, не в под ними, ни в башне и не в какой-нибудь норе. И он стоит там, как штык. Он стоит на своей горе, на своем плато, на своей ступеньке. Поэт — это человек, которому не нужны для того, чтобы быть, — ни литературное окружение, ни какая-то поддержка друг друга. А живая зона может быть разная. Например, как у того же Кирилла Медведева, для которого важно находиться в андеграунде политической жизни, в сфере нон-конформистского сплошного протеста. А у кого-то — еще что-то. Вот, что самое важное. А не стоять рядом с собратьями по перу, зарывшимися с головой в мелкую литературную ряску. Где все ходят только друг на друга, слышат только друг друга и думают, что они на самом деле чего-то стоят. Потому что поэт сегодняшнего дня — это поэт, который отдает себе отчет, что его голос будет звучать во всей какофонии.
ФМ: Кто ваша аудитория?
ДВ: Не знаю. Наглее всего (и справедливей) было бы ответить: моя аудитория — это все. Когда я пишу, я на самом деле вижу перед глазами море людей, и одновременно я вижу какого-то конкретного человека и какие-то вещи я говорю какому-то конкретному человеку. Это может быть совершенно случайный человек, и он об этом никогда не узнает. Например, в моем стихотворении «Черновик» есть такие строчки: «Дорогие мои, бедные, добрые, полуживые, все мы немножко мертвы, все мы бессмертны и лживы…», когда я писал эти строчки — я все время видел перед собой одного юзера, с которым я никогда даже не встречался. Я даже помню юзернейм — bresso. Когда я открыл свой первый блог, она приходила, разговаривала, еще что-то. Это как бы ей адресовано и одновременно всем. Это нельзя предсказать. Я вам больше скажу, Федь, я не могу дать гарантии, что у меня в дальнейшем не появится строчки — об этом никто никогда не узнает — которые будут адресованы вам. Не в смысле они будут про вас. Нас с вами не связывает ничего, кроме приятельства такого Интернетского и нынешнего квадратного стола. А когда я буду писать для всех, видя море, глядя с горы, я тем не менее буду видеть вас. Почему? Может потому что вы такой молодой, может быть, потому что вы такой красивый, может быть, потому что вы меня любите. Потому что адресоваться врагу смысла нет. А я вас всех помню. Я вас помню по строкам. Я могу разложить: вот это строка тебе, а вот эта вам, а вот эта тебе, а эта строка другому «тебе», но я тебя не помню. Мне кажется, это и дает на самом деле силу стихам. Эта сила одновременного всепоглощения, говорения для всех.
ФМ: Думаю, читателям будет интересно узнать о мировоззрении поэта, каких-то ключевых понятиях.
ДВ: Сейчас мне 38 лет. Я до этого этапа я умудрился прожить жизнь, похожую на психологический триллер. При этом как бы не со мной. То есть я был зрителем, а все удары, все ужасы падали на людей, которые меня любили, которые были со мной или просто рядом. Но первая ценность все равно для меня состоит в том, что самое главное для меня — это стихи. Я раньше от этого отбрехивался. «Самое главное это, — говорил я: то-то, то-то, то-то». Потому что мне казалось стыдно признаться в какой-то традиционной классической форме. «Я живу ради того, чтобы писать стихи» — что ужаснее может быть по звучанию? Понимаете, я не живу для того, чтобы писать стихи, но я не могу жить, если я не пишу стихов.
Сейчас объясню почему. Мои стихи — это моя религиозная практика. Религиозная практика это не свечки ставить, не мантры читать и не в позе лотоса сидеть. Религиозная практика, практика веры — это практика твоего Пути. Вехи моего пути, ступеньки моего пути — это стихи. Это первая ценность. А вторая ценность: я очень хочу жить и умереть. Пока на данном этапе, не заболев еще раком, не крича от боли, не попав под машину — я могу сказать, что на данном этапе я не боюсь умереть. Я отдаю себе отчет, что пока ничего об этом не знаю. Я еще не лежал в клинике, в барокамере, я не знаю, что такое пересадка костного мозга, я не знаю, что такое ужас, когда ты знаешь свой диагноз. И тем не менее — я хочу жить и хочу умереть. Потому что я знаю, что потом, когда, наконец, уже все перешагнешь, будет ослепительный свет. Дальше я не вижу ничего.
Вы, кстати, можете заметить, что в моих стихах очень много света: «Я никогда не видел тебя из-за сильного света…» Так вот я хочу раствориться в свете. Стихи тебе в этом не помогут (после смерти стихов нет). И в смерти (на том мучительном перешейке) их тоже, разумеется, нет. Но пока я иду до этой двери: двадцать лет, десять, четыре года, один… — они же могут быть? Так вот — я просто понимаю, что я — такое небесное, больное и одновременно цветущее животное, такая тварь цветная, что мне для того, чтобы дойти правильно до этой двери, нужно время от времени строить эти ступеньки. Я готов ждать стихов год, я готов ждать два. Но я хочу, чтобы они мне помогли.
ФМ: Стихотворение «Так дымно здесь и свет невыносимый…» часто называют вашей визитной карточкой. Однако, мое знакомство и привязанность к вашему творчеству началась с более позднего цикла «Черновик». В интервью, данном вами Ольге Хохловой, вы говорите, что ««Черновик» — это книга о том, как вы начинаете все заново, что прежнего Воденникова уже не будет. Каким будет новый Воденников? Чего читателю уже не стоит ждать?
ДВ: У меня в цикле «Любовь бессмертная — любовь простая» есть такие строчки: « чё ты уставился, ведь я ж — одетый, а, правда, кажется, что щас разденусь я?». И всегда раньше я читал это, вдруг останавливаясь и обращаясь в зал к конкретному человеку. Производило это всегда оглушительный эффект, очень неприятный. Я специально так делал, потому что человек сидит достаточно защищенный, и вдруг к нему обращаются — «чё ты уставился, ведь я ж — одетый…». Это был очень сильный шоковый удар. Так вот, я никогда уже не смогу написать « чё ты уставился» именно в этой ситуации обращения к людям, я имею в виду к человеку. Я не смогу так написать, не потому что моя молодость прошла, и не потому, что моя особая надрывность прошла, не потому что я стал мудрее, и не потому что я вхожу в период учительства. А дело в том, что я больше не мыслю себя в этих категориях. Когда я читал это в «Практике», я прочитал это просто без всяких обращений. Потому что я уже не мыслю себя как некое божественное, дикое, мучительное существо, которое стоит одно напротив всех. Потому что я знаю, что мы все стоим в одном потоке. И в этом смысле показательно, что «Так дымно свет и свет невыносимый..» в сознании читающей публики — это одна визитная карточка. А «Черновик» — это другая визитная карточка. Вы обратили внимание, что в первом стихотворении все время говорится «я», только о себе, «я и мир». А в «Черновике» по большому счету говорится только о мире. Ты можешь стоять на какой угодно «апрельской горе», но ты среди всех.
Интервью взято Марченко Федором 10 мая 2007 года
(исходный текст)
|
