потому что стихи не растут как приличные дети,
а прорастают ночью, между ног,
и только раз рождаются в столетье
поэтдурак, поэтотец, поэтцветок
а прорастают ночью, между ног,
и только раз рождаются в столетье
поэтдурак, поэтотец, поэтцветок
1.
Да, вот именно так (а никак подругому)
ушла расплевавшись со всеми моя затяжная весна,
и пришла наконецто моя долгожданная зрелость.
Только что ж ты так билось вчера, мой сытое хитрое сердце,
только что ж ты так билось, как будто свихнулось с ума?
...Я стою на апрельской горе в крепкосшитом военном пальто,
у меня есть четыре жизни (в запасе), у меня есть письмо от тебя:
«Здравствуй, пишешь мне ты, я серьезно больна,
И у меня нет жизни в запасе. Завтра у меня химиотерапия.
Однако я постараюсь выжить, я буду бороться.
Ты же постарайся быть счастлив.
Живи, по возможности радостно.
И ничего не бойся.» Ну вот я и стараюсь.
2.
Ну так вот и старайся вспотевший, воскресший, больной
записать эту линию жизни на рваной бумаге
(электронной, древесной, зеленой, небесной, любой)
и за это я буду тебе как и все благодарен.
Сколько счастья вокруг, сколько сильных людей и зверей!
... вот приходит Антон Очиров, вот стрекочет Кирилл Медведев,
а вот человек (пригревшийся на раскаленном камне), несколько лет нёсший возле меня свою добровольную гауптвахту,
с переломанной в детстве спиной, сам похожий на солнечную саламандру,
на моё неизменное: «бедный мой мальчик»,
отвечавший
«нет, я счастливый»...
3.
Эти люди стоят у меня в голове,
кто по пояс в земле, кто по плечи в рыжей траве,
кто по маковку в смерти, кто в победе своей без следа.
Эти люди не скоро оставят меня навсегда.
Ну а тех, кто профукал свою основную житейскую битву
кто остался в Израиле, в Латвии, в Польше, в полях под Москвой,
мы их тоже возьмем как расcтрелянную голубику
на ладонях, на солнечных брюках и юбках, с собой.
4.
... Мы стоим на апрельской горе в крепкосшитых дурацких пальто,
Оля, Настя и Рома, и Петя и Саша, и хрен знает кто:
с ноутбуком, с мобильным, в березовой роще, небесным столбом,
с запрокинутым к небу прозрачным любимым лицом
(потому что все люди с любимыми лицами в небо столбы).
Я вас всех научу говорить с воробьиной горы.
5.
Здравствуйте, скажет один. Я единственный в этой стране
защищавший поэзию от унижения,
наконецто готов подписаться под тем, в чём меня упрекали:
Да, это всё не стихи,
это мой живой, столькотолетний голос,
обещавший женщине, которую я любил, сделать ее бессмертной,
а не сумевший сделать ее даже маломальски счастливой...
Здравствуйте, скажет второй, если когданибудь в дымный апрель
выпив полбутылки мартини (или чего вы там пьете?)
вы вдруг вспомните обо мне, затосковав о своей несбывшейся жизни,
НЕ СМЕЙТЕ ОТКРЫВАТЬ МОИ КНИГИ,
НЕ СМЕЙТЕ ВОСКРЕШАТЬ МОЙ РАССЫПАННЫЙ ГОЛОС,
НЕ НАДО БУДОРАЖИТЬ МОЙ ПРАХ.
Потому что я любил вас гораздо больше, чем вы меня, скажет четвертый,
да и нужны вы мне были, гораздо больше, чем я был вам нужен,
и поэтому я не буду вырывать у вас палочку победителя.
(да и какой из меня теперь победитель?).
6.
...Однако,
так как на роль человека с трудной мужской судьбой претендую всётаки я,
то всё что останется мне это выйти вперед,
наклониться к людям (ближе других) и сказать:
Дорогие мои, бедные, добрые, полуживые...
Все мы немного мертвы, все мы бессмертны и лживы.
Так что постарайтесь жить по возможности радостно,
будьте, пожалуйста, счастливы и ничего не бойтесь
(кроме унижения, дряхлости и собачьей смерти,
но и этого тоже не бойтесь).
7.
Потому что всех тех, кто не выдержал главную битву,
кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах под Москвой,
все равно соберут, как рассыпанную землянику,
а потом унесут на зеленых ладонях домой.