Дмитрий Воденников — поэт известный, к интервью привык и уже, как мне показалось, устал от них. Почти каждый ответ Дмитрия начинается словами: "Про это меня уже спрашивали..." 
Я не задавала каких-то уникальных вопросов, не было и желания соревноваться в оригинальности суждений, в знаниях и понимании мира. Просто быть рядом, чувствовать его энергию, слышать голос — та цель, ради которой можно протопать десяток километров без сожаления и усталости.
Воденников — вообще ходок, не любит транспорт, уверенно идет по своему собственному маршруту, останавливаясь у красносветящихся светофоров, придерживая меня за руку, говорит: "Осторожней, я боюсь за вас".
Когда в телепередаче Воденников изящно дразнит собеседника, то, глядя на последнего, отмечаешь: о, еще один не выдержал. Но на этот раз в роли "испытуемого" оказалась я. Со стороны зрелище, должно быть, грустное, однако ж мне было любопытно.

Почему вы ходите?

Я не люблю людей, не люблю ездить, как в теплушках. У Льва Гумилева есть воспоминания про террор, и когда я об этом думаю, меня охватывает даже не страх перед тюрьмой, не чувство возмущения, что с людьми обращались как с рабами, а меня ужасает мысль, что люди должны были находиться вместе. Они ехали, справляли нужду на глазах у друг друга, спали, ели, сопели, кашляли... И когда я опаздываю на какую-нибудь встречу, еду на метро, и мне ужасно нехорошо от этого.

Тогда чего машину не купите?

Во-первых, я не могу себе позволить ее купить. Во-вторых, не хочу учиться ее водить. А в-третьих, меня возят, и я вам скажу — разницы никакой: стоишь в теплушке или в машине, прижатый к другим "гробам".

Я забыла, о чем мы с вами говорили...

Мы говорили о ходьбе.

А говорили еще, что у вас память плохая.

У меня и есть плохая память — в связи с кровоизлиянием.

Вам тогда страшно было?

Это было очень больно — пытка, адская боль. Но, как я выяснил, даже когда тебя пытают, ты можешь волноваться за другого человека. Мой друг побежал вечером в аптеку за обезболивающим для меня, а мне казалось, что уже не вечер, а глухая ночь. И меня охватил страх, что его могут менты поймать со шприцами — это говорит о человеческой природе. Уже после наркоза у меня было видение: я переваливаюсь под очень низким полотняным небом — метр от холмов, на которых я лежу, и понимаю, что задыхаюсь и что никогда не выберусь из этого огромного неба. Кстати, небо с ваш рост. Вам же метр?

С кепкой.

Я хочу, чтобы это вошло в интервью. Так вот я переваливался и в какой-то момент увидел лицо человека, которого я любил. Лицо висело, как голова Чеширского кота. Я стал говорить в это лицо: "Я люблю тебя", и страх отступил. Клаустрофобическое ощущение. Я понял, что человек вообще спасается любовью. Во второй раз я так же пытался избавиться от клаустрофобии: в МРТ увидел лицо мамы, которая умерла, когда мне было шесть лет. И оказалось, что когда говоришь эти слова, страх отступает.

Вы в Бога верите?

Бога нет. Вы науку, связанную с эволюцией, знаете? Знаете, как образовалась Земля?

Конечно, но есть же чувства. Я хочу сказать, что в такие моменты, когда человек находится на грани, наверное, он и встречается с Богом.

Проходил я эти моменты. Так вот в окопах бывают атеисты! Оказавшись на маленьком перешейке между жизнью и смертью, между болью и отсутствием боли, я никуда не обратился. Я видел лица людей, которых я никогда не увижу, которых любил.

Вы читали про то, что все болезни — психосоматика?

Обожаю эту теорию, это система порабощения. Помню, я пришел в поликлинику с ангиной к терапевту. А она говорит: "Вы знаете, я хожу на семинар, считается, что это от непроговоренности". А моя подруга Настя спросила тогда: "Дима, она вам вообще что-нибудь выписала или только удовлетворилась собой?" Это был потрясающе — ведь языком чесать все горазды. Еще это говорит о системе религий — это такой паразитический мем, он пронизывает всю нашу жизнь, потому что так устроено человеческое сознание. Ему удобнее видеть во всем символизм. Это все нас и порабощает. Вы видели средневековые картинки страданий Христовых? Палачи сексуально привлекательны, а что должно было быть в душе средневекового художника, который изобразил палача таким? Понимаете, как все исковеркано, изуродовано, перевернуто в душе человека? Вместо того, чтобы смотреть на мир честно, придумывают какие-то мифы. Все мифы блистательны и библейские в том числе. Конечно, я против этого. Потому что я за правду.

Вы самовлюбленный? Вам нравится что-то такое завернуть и подумать: эх, хорошо сказал!

Вы, правда, думаете, что я самовлюбленный? Забавно. Самовлюбленный человек предоставляет вам возможность восхищаться им, он никогда не обнажает свои приемы: проронит что-нибудь, посмотрит в небеса и даст паузу, чтобы вы эту паузу заполнили своим восхищением.

Вы со всеми себя так ведете?

Я так себя веду с людьми, которые меня разговаривают. С большинством людей я просто не хочу говорить.

Почему же вы согласились со мной встретиться?

Вы мне интересны ровно настолько, насколько и я вам. Как вы реагируете, как вы поддаетесь на провокацию, как вы плачете.

Вы напоминаете психотерапевта.

Сейчас я вас ущипну. А вы знаете, я щипал Баунова. Да, и ему это не нравилось.

Вы не устаете читать свои стихи?

Ужасно устаю. Но я замечаю интересную особенность: стихи, если они действительно реальные, если они написаны не как упражнение, а по-настоящему, то в них есть такая сила, которая больше тебя оказывается, они тебя раскачивают, и возникает волнение, срывается голос. Это удивительно.

И с чужими стихами так же?

Да. Например, когда я читаю Линор Горалик, у меня что-то ёкает, а когда читаю Елену Ширман, сразу срывается голос. Я часто читаю ее удивительные "Последние стихи". Вы знаете их? Она написала их в 1941 году в замшелой студии литинститута, а через какое-то время погибла. Таких стихов больше нет: "Я то, что я есть и это не то, что нужно". Я читаю и чувствую: "Только бы не плакать, Дима". Я же истероид. Не истерик, а истероид — способный к заведению. Я вас сейчас ущипну.

Я знала, куда иду.

Это просто темперамент! Стихи заводят — и чужие, и свои, но не все. Читаешь и чувствуешь волнение — это волнение не от умиления собой, а от энергии и тяги текста. Но многие стихи — не шедевр. Люди любят не шедевры, среднее, к сожалению. Потому что настоящее искусство не греет, оно жжет или холодит. А стихи большинства из тех, кто сейчас пишет, мне не нужны. Мне неинтересна мякина среднего человека: мертвое всё — размер, тематика, рифма и чувство. Потому что людям вообще мало что надо, они не хотят перепрыгивать через себя. Ведь это очень сложно. Человек должен вытягивать себя из болота, а это мало кто может сделать. Вот я сделал, хотя у меня были все данные, чтобы в этом болоте сидеть: я трус, слабый, бездарный, я не умею писать.

Ваше эссе о Пугачевой, Путине и Пушкине — про категоричность?

А! Оно про несвободу. Это же просто смешно! Ну как можно говорить: "Пушкин не превзойден", когда у нас есть Толстой, Мандельштам? В Англии существует культ Шекспира, но у них есть масса чего другого. Хотя я и Шекспира не люблю. Я как Толстой, который считал, что Шекспир — это набор банальностей и неправдоподобный наскоро сляпанный сюжет. Мне не нравится наша склонность к символическому рабству. Но она есть и во мне.

Искореняете?

Стараюсь, я как охотник должен отследить себя как добычу.

Вы серьезный такой онлайн-пользователь. Вам это все нравится?

Да, мне интересно. Ко мне приходят люди, мы смеемся, я их дразню. Есть те, кто начинает играть в это, а есть те, кто обижается. У Мандельштама есть: "...Еще побыть и поиграть с людьми". Очень здорово, что у меня есть такая возможность. Вообще интернет — совершенно новая история, которая нас развивает, меняет человечество в лучшую сторону. Мы становимся проницательнее, свободнее.

Что вас в последнее время вдохновляет? Как душа отогревается?

Она отогревается любовью. Мне нравятся люди, которые меня окружают. Пусть маленькая, жалкая, пиксельная, но любовь.

Вы все время говорите про себя "мертвый поэт". Это окончательно?

Полагаю, я все написал и больше не хочу тратить на это свою жизнь. Но с другой стороны, мы ничего не знаем, и если вдруг когда-то... Хотя я надеюсь, что не очень долго буду жить.

Почему?

Когда я думаю, как это приходило к Мандельштаму после большого перерыва, Пастернак долго молчал и Ахматова молчала. Я не хочу жить долго. Может быть, в этом тоже есть какое-то мое насилие над словами. Я просто насилую свое представление о судьбе, мне хочется навязать ей свою волю.

Это возможно?

Я хотел как раз добавить, что это невозможно. Но я говорю из этой точки судьбы: сейчас я ничего не хочу — не хочу писать, я даже любви не хочу. Хотя в какой-то момент возникает...

Потребность.

Да, сжимающий кулачок внутри. Я испытал это и знаю, что такое счастливая любовь. Но с другой стороны, проснешься, посмотришь на себя — и я вообще не нравлюсь себе. Я же нарцисс.

Нарциссизм — это же наоборот.

Нарцисс — это существо, которое обладает повышенной требовательностью, оно может влюбиться только в совершенство. Нарцисс — это самый стойкий человек, самый безжалостный человек, прежде всего к самому себе, борец, настоящий воин. Как только он видит в себе изъян, он перестает испытывать к себе интерес, отказывается от всего, зарывает бомбу — и целого мира мало. Это же здорово.

В чем сегодня смысл вашей жизни?

Просто жить. Последнее время я много езжу заграницу. Мне нравится лететь на самолете, нравится как он приземляется, как он взлетает, мне нравятся воздушные ямы. Мне нравится ходить, нравится писать эссе — они конкретные, общественные, очень злободневные. Мне не нравится, что происходит в нашем обществе, в России.

Хотели бы уехать из Москвы?

Я больше никуда не хочу уезжать. Мне кажется, мне пора уже переехать один раз и навсегда — так сказать, без права возвратного обмена.

Вот так и живешь — сначала Иваном-царевичем, потом Иван-дураком,
потом серым волком, волшебным помощником, потом Кащеем Бессмертным,
а потом — Бабой-Ягою,
а потом иван-чаем, всё забивая собой кругом,
растешь, как сорняк у забора, с фиолетовой головою...

Из «Книги Рун»

беседовала Катерина Шмель