***
Была вчера в «Джао Да» на «Разговорчиках» с Дмитрием Воденниковым. Он прекрасен. Того, что он говорит и как говорит, для меня было бы достаточно и без стихов. Нет, понятно, что стихи — это главное, но... Воденников — это такой словесно–поведенческий континуум, который в каждой своей части конгениален себе (ох, ну и завернула). Человек–произведение искусства.
Это, конечно, записывать надо. На видео.

«...что такое победа? Вот я был на конкурсе в Нью–Йорке. И смог проломить американскую публику. И победил одного поэта... в каком–то смысле я его считаю учителем. Победил... ну, это как, знаете, когда Джулия Лэмберт достает красный платочек и им машет. Там было две примадонны. Только одна достала красный платочек. И этой примадонной был я. Ну вот, а потом... мы жили в Манхэттене, и я, собственно, так и не увидел Нью–Йорк, не успел. И я проснулся на следующий день в шесть утра — разница во времени, перелет... А по улице идут мужчины, женщины — и все обувь несут в руках. То есть идут в кроссовках, а обувь — в руках: женщины — шпильки, мужики еще там что–то... И мне так хотелось пончиков! Пончики с яблоком... А я так плохо знаю английский! И у меня всего один доллар. То есть, больше, конечно, денег было, но потратить я мог один доллар... В общем, так я и не купил себе пончиков. А потом смотрю — за мной идет негр. И тут я понимаю, что пора уже возвращаться... Ну, то есть, прошли те времена, когда я думал, что все меня хотят. Но тут... Он какой–то обдолбанный что ли был... А еще я очень хотел увидеть океан. Это ведь совсем не то, что море. Даже по звуку: он звучит как–то более... мощно. Ну и не увидел я его. Только слышал.
Так вот, победа. Пончиков себе не купил, чуть не напал негр и не увидел океана. Вот такая победа. И это очень похоже на жизнь вообще».

Там было пронзительное про стихи как магию, заговор, стихи как способ помочь людям, про то, как выбираются варианты («человек вообще существо хитрое и ловкое; и вот у меня есть варианты каких–то стихов, и я конечно хочу выбрать тот, который — более гладкий, ну, по крайней мере, не тот, от которого мне самому стыдно, над которым публика гнусно хихикает, потому что слышит там какой–то не тот смысл... и вот я хитрю, говорю сам себе: ну давай, пускай будет вот так, а? а? — но пока не выберу тот вариант, от которого — корчит, с которым — невмоготу — не успокоюсь; то есть вот когда ты довел до того состояния, когда понимаешь: это невозможно! с этим стыдно выйти на сцену! — вот тогда значит ты написал стихи, по–настоящему написал»), про стихи как блевоту — мучительную, но очистительную, дающую успокоение, про стихи — как отчетный документ, там — отчетный («я удивляюсь иногда — как люди меня читают, слушают? ведь при всем как бы разнообразии моих стихов они на самом деле очень однообразны, они — об одном все; там обязательно должны быть рождение, смерть... они все по одной схеме... потому что я всегда думаю, что каждое может быть последним, и отчитываться мне придется — им; а там ведь не отговоришься: ой, я не дописал, я планировать еще это и это — там будут судить по последнему»). Было про невыносимую фальшь нашей общественной жизни — и невыносимую правду жизни личной. Про то, как надо жить, чтоб быть любимым, — и про то, как жить, умея жить так, чтоб быть любимым.

На вопрос: «Как Вы думаете, жизнь — игра или всё серьезно?» он ответил: «Ну конечно игра. Потому что никто до конца, до последнего не может очистить ее от лукавства, притворства, выдумки... и не надо, не надо очищать, потому что если даже добраться до голой правды, то... не надо до нее добираться, не надо ее выговаривать, потому что и невозможно, и... ну, близких–то надо пожалеть. Поэтому конечно игра, но я стараюсь, чтоб она была как можно более серьезной».

Ужасно приблизительно я это передаю, ужасно. Но, в общем, впечатление было пронзительное. Именно вот такое, два–в–одном: прекрасный актер и невероятно естественный человек. Абсолютная игра и абсолютная правда. Ну, как и должно быть в случае большого актера, настоящей игры. И правильно проживаемой жизни.


***
По наитию и под влиянием порыва после посещения вышеописанного мероприятия я приобрела в переходе свежего двухкилограммового карпа. Карп был прерасен почти так же, как Воденников. То есть насколько второй — живой, трепетный, до такой степени, что это чуть–чуть на грани правдоподобного (в начале вечера жаловался на то, какой он сегодня «вареный», а через минут десять уже так сверкал глазами и грохотал, что не верилось, что совсем недавно этот человек бессильно распластывался на столе), настолько первый был несомненно мертв, но... казалось — стоит ему воды в ванну напустить, и его туда запустить — шевельнет плавником, вильнет хвостом — и... Глаз даже дорисовывал это движение, а рука — дочувствовала. В общем, купила я карпа — и теперь в отчаянии: у меня совершенно нет времени им заниматься и полный холодильник еды! А дать пропасть такому чуду — это просто грех. Не знаю, что делать, в полном замешательстве.
За вечер раза три доставала карпа из холодильника и носила на руках. В конце концов напомнила себе живописанную Анджелой Картер девочку из племени речных индейцев, у которой вместо куклы была рыба, завернутая во всякие красивые тряпочки, и девочка нянчила рыбу и играла с ней, пока та не начинала вонять; тогда рыбу меняли. Надеюсь, что моего карпа не ждет подобная участь.

***
Мы всё–таки взяли билеты в Питер. Мои планы на Новый год окончательно определились.

(Исходный текст)