Мария Сальникова. Поэт-дурак, поэт-отец, поэт-цветок. Drugaya.ru, 10 января 2007 года.
Дмитрий Воденников в театре «Практика»
Поэт выходит на сцену… Есть в этом что-то героическое. Почти подвиг — сделать шаг вперёд и попытаться донести то, что родилось когда-то из боли и эмоций, то, что ещё недавно было частью тебя, а в этот момент становится «общественной» ценностью и творческим наследием. Так или иначе, поэтическая декламация требует понимания, чёткого, определённого — зачем лично я здесь, что я хочу сказать. В России поэты выходили на сцену по-разному: с вызовом как Маяковский, с позой как Евтушенко. Дмитрий Воденников выходит и с тем, и с другим: с вызовом (мне нет до вас никакого дела), изрядно сдобренным позёрством (вот какой я, посмотрите все на меня).
Воденников абсолютно современный персонаж, почти гламурный. Вы не смотрите, что поэт. Своя радиопрограмма о современной русской литературе, открытый электронный дневник (ЖЖ), лично отвечает на письма, официальный сайт, весьма, надо сказать, регулярно обновляемый.
Наверное, это многое объясняет. Например, то, что его вечер 22 декабря подавался как поэтический спектакль, что в зале театра «Практика», рассчитанном на восемьдесят человек, собралось все сто пятьдесят. Для «сольного» поэтического вечера цифра более чем внушительная. Люди стоят, сидят на полу… Лица, в основном, молодые и женские. Потому как образ у Воденникова для женского сердца исключительно притягательный — трагичный, загадочный и очень мужской.
На установленном экране появляется спроецированное видеоизображение, о рождении стихов говорит их автор: «Боже, Боже, Господи, я не смогу этого выдержать. Это невозможно, это невозможно, потому что ты видишь всё в мельчайших подробностях. Дело в том, что ты видишь сразу несколько правд. Свою правду, правду человека, стоящего от тебя на расстоянии вытянутой руки, правду человека, который никогда о тебе не узнает, правду человека, который уже умер, и правду человека, который ещё не родился. Вот всё это одновременно ты видишь. Вот это и есть столп света…»
На сцену выходит Дмитрий Воденников, в тишине звучат слова: «Ну, вот я и вернулся сюда — в тридесятую эту весну, в тридцатисемилетнюю пыль…» На смену тишине приходит музыка. Музыку-сопровождение написали Иван Марковский и Алексей Айги (ансамбль 4.33), именно с ними в своё время был записан компакт-диск «Воденников не для всех». Вживую аккомпанировал перкуссионист Владимир Никритин. Игра на бонгах и барабанах, манипуляции с rainstick, словом, шумовой эффект в его ритмике, движении, скорости задают темп стремительному, громадным комом нарастающему слову. Вообще Воденников не читает свои стихи, он их танцует: сопровождает каждое слово движением — плеч, рук, головы. Старательно выдерживает темп, отбивает выверенные строчки, прогибается под грузом самых тяжёлых слов, спокойно выпускает из себя самые лёгкие. Пластика слова становится пластикой тела. Эта энергетика пляски — почти физическое ощущение, если угодно, это эротика стиха.
Вот в этом во всем Воденников чрезвычайно современен и актуален. На помощь поэзии приходит все: музыка, пластика, видео. И то, что действо в «Практике» было названо спектаклям далеко не пустой звук. По крайней мере, на традиционный поэтический вечер — это совсем не похоже.
Не секрет, что все это было и до него. Еще десять лет назад на сцене ЦДХ Дмитрий Пригов под аккомпанемент того же Алексея Айги и видеоарт читал свою «Анну». И подобных экспериментов в своременной русской поэзии было достаточно.
Но вот чтобы люди друг у друга на коленях сидели, дабы поэта послушать — давненько не случалось.
«Здравствуйте, я пришёл с вами попрощаться». Противоречие — это даже не способ художественного самовыражения Воденникова, это способ его существования. «Писатель так часто говорит о себе, что можно подумать, что он очень себе интересен. Но ему интересно другое». Он выходит на сцену «Практики», и чувствуется, что контакт со зрителем нужен ему, как воздух, хотя он «всегда любил одиночество». Творчество — вызов, выход на сцену — унижение, а унижение — «самое яркое жизненное впечатление».
«Унижение, которое я испытываю при столкновении с жизнью, ежедневной и ежечасной. Может быть, я и стал делать то, что стал делать, когда понял, что этот мир настроен против меня».
Противоборство, противоречие, противостояние — как принцип, жизненная необходимость, источник вдохновения.
От своего слушателя Воденников требует обострения органов чувств до крайности:
«Я — как крапива, прожигаю платье, но то, что щас шипит в твоих объятьях, кричит и жжется — разве это я?».
Два настойчивых образа — запах цветка, вкус ягоды — «цветочным ливнем, ягодным дождём». Они будто преследуют тебя. Этот запах бьёт в лицо, от этого вкуса немеет язык, мы запутаны в лабиринте аромата, цвета, вкуса.
«Жар цветочный, цветочный жар, подтаявший пломбир… как будто там какой–то ад пчелиный, который не залить, не зализать…»
Так и происходит движение по его стихам — вслепую: только запах и вкус да осязание кончиками пальцев.
Он говорит о любви. Но что такое его любовь? Болезненная, «грубая» и «пахучая», отмеренная каждому из нас свыше. Великое счастье и неизмеримый груз, взваленный на мужские плечи. Воденников часто акцентирует это «мужской», «мужские», а потом встречаем:
«Нет, мой бесценный, это ты — бессмертен, а я в тебе — умру, тридцатилетним. Я тебя обожаю… За то, что — имперский, тяжелый, засучив рукава, так насмешливо, так безнадежно ты смотрел на меня».
Вдруг, его чувство перестаёт быть любовью к женщине («это мой живой, столько–то–летний голос, обещавший женщине, которую я любил, сделать ее бессмертной, а не сумевший сделать ее даже мало–мальски счастливой»), превращается в любовь к мужчине, в конце концов, становится универсальным, бесполым.
«И только раз рождается в столетье поэт-дурак, поэт-отец, поэт-цветок».
Главное, что делает Воденникова сегодня поэтом актуальным и интересным для публики, — это его искренность, голая, чистая правда, пронизывающая его стихи. Но и здесь не без парадоксов: искренность и честность подаются нам со сцены с драматическим пафосом, самолюбованием, даже самонаслаждением. Поэт Воденников — эгоист. Эго вынесено на заглавную страницу его книг, выделено красным цветом, обведено несколько раз. А уж на сцене эта тактика позёрства кажется доведённой до абсурда: она в интонации, она в жестикуляции, она просчитана до мелочей и прописана заглавными буквами у самого поэта: «ВЕСЬ ЭТОТ ГРУБЫЙ АПРЕЛЬСКИЙ БЕССМЕРТНЫЙ ПИАР вечный воденников». И ведь пиар действует.
Но… думаете ли вы о каком-то там пиаре, когда со сцены так доверительно вам говорят:
— Дорогие мои, бедные, добрые, полуживые...
Все мы немного мертвы, все мы бессмертны и лживы.
Так что постарайтесь жить — по возможности — радостно,
будьте, пожалуйста, счастливы и ничего не бойтесь
(кроме унижения, дряхлости и собачьей смерти,
но и этого тоже не бойтесь).
Все мы немного мертвы, все мы бессмертны и лживы.
Так что постарайтесь жить — по возможности — радостно,
будьте, пожалуйста, счастливы и ничего не бойтесь
(кроме унижения, дряхлости и собачьей смерти,
но и этого тоже не бойтесь).
(исходный текст)
