|
Наталья Черных. ЗАМЕТКИ НА ЧЕРНОВИКЕ, или СТИХОТВОРЕШНИК. «Textonly», №19 (5'06).
*
Прежде, чем писать о книге «Черновик» Дмитрия Воденникова, хочется расставить акценты для разговора о ней. Подобно тому, как расчищается место для большой вещи.
«Черновик» книга небольшая по объёму, но глубокая и информативная. В ней можно найти все внешние и внутренние реалии, которыми живут русскоязычные поэты начала 21 столетия, и их взаимодействие между собою на карте поэтического языка.
Во-первых, поэтические реалии. «Черновик» царство свободного стиха. Сам автор определяет поливалентность своей книги как «куст», и я с ним соглашаюсь. «Черновик» не только книга стихов. Новый сборник является претензией на новый жанр, собственно поэтический черновик. Поэтический строй книги поливалентен, но всё же чувствуется единообразность основы. Это восходящая кадента (ямбо-анапестические метры). Кроме общего метрического лада «Черновик» обладает выраженным нарративом, а это очень важно. Психология читателей последних десятков лет такова, что им интереснее личная жизнь другого человека, чем предвыборная кампания. Моменты саморазоблачения уже были в поэзии последних лет. На мой взгляд, мало удачные. Только у автора «Черновика» получалось создать впечатление откровенности. Общая ситуация такова, что важно и впечатление. В стихах, как в сургуче, читается харизма автора. В рецензии на «Черновик» поэтесса Ольга Иванова заметила, что плавность строф и особенное построение и расположение центонов в стихах Воденникова характерно для того, что назвалось «женская поэзия»: Марина Цветаева, Елена Шварц. Я бы, помимо названных, назвала и Елену Гуро. Прозаические вставки и метафорика действительно похожи: «лопоухие столбики счастья» «
похожих на золотистых долговязых верблюжат, покрытых пухом святого сияния» («Небесные верблюжата»). Ещё: «нежный, смешной, верный, преданный»; и ещё: «дитя моё, дитя хорошее,/ неумелое, верное дитя!» («Памяти моего незабвенного сына В. В. Нотенберга»). В стихах Воденникова, как и в стихах Гуро, мне думается, не собственно женский, а родительский флюид (это подтверждает название одного их малых циклов: «Стихи к сыну»).
Всех прекрасных, сопливых, больных, безработных, нездешних, не наших,
я собрал на апрельском, на майском своем корабле
бедный мальчик в крапиве (с мечом деревянным)
+ Света, и Саша,
бурундук сумасшедший и девочка на колесе...
В «Черновике» довольно сильно влияние школы импрессионистской.
Во-вторых, реалии житейские, сквозь которые просвечивает нечто большее, чем предметы, окружающие жителя России начала 21 столетия. Здесь важно заметить, что Воденников до «Черновика» писал, в основном, о Москве. Теперь география расширилась. Хотя центром действия книги остаётся Москва.
Ну а тех, кто профукал свою основную житейскую битву
кто остался в Израиле, в Латвии, в Польше, в полях под Москвой,
мы их тоже возьмем как расcтрелянную голубику
на ладонях, на солнечных брюках и юбках, с собой.
*
Очень приятно, что «Черновик» сразу же попал в подходящую ему социокультурную плоскость. Однако что-то мешает (хотя бы только мне) считать выход этой книги вполне счастливым и радоваться тому, что вот, мол не все же поэты торжествуют посмертно. Меня всегда приводило в недоумение несколько моментов в околопоэтической жизни, и я расскажу, каких. Под околопоэтической жизнью я понимаю все публикации о поэзии в современных нам печатных изданиях, все мнения о поэзии, так или иначе выраженные в сети, все мнения, выраженные устно людьми, которые к настоящему развитию поэзии отношения не имеют, но каким-то образом гипнотизируют читателя (иначе не назовёшь). Я сама к околопоэтической жизни не отношусь, хотя мои тексты где-то и как-то фигурируют; они не в общую копилку. Итак, сначала о вещах, приводящих в недоумение.
*
Первая это кошмарное несоответствие времени (личного) поэта и времени, в котором существуют его читатели. Это несоответствие, как мне видится, выражено и в названии «Черновик». Да, пока только черновик. Под словом читатели я понимаю слой максимально средний; тех людей, которые сами не пишут, но им любопытно, что происходит в поэзии. Этот круг основной; это масса, состоящая из множества разных лиц. Эти лица могут спорить о маске и не маске поэта (литературной или личностной), могут любить и ненавидеть того или иного поэта, могут делить людей на несколько родов по пристрастиям в поэзии (например, Ахматова-Пастернак или Мандельштам-Цветаева, и др.). Кто-то где-то даже может написать, что, мол, поэт, получивший премию, «владеет контекстом современной поэзии». Всё названное, безусловно, мелочи, но вот накопилось их слишком много. Поэт родился, вырос и умер. Его уже нет, а стихи изданы по большей части кое-как. Инерция массы настолько сильна, что ещё никто не понял а что, собственно, произошло? Время поэта течёт гораздо быстрее; это факт особого порядка. Здесь следует отсылка к стихотворению Пушкина «Поэт и толпа». В недоумение меня приводит не столько факт несоответствия времени, сколько его игнорирование большей частью печатных средств, публикующих поэзию и материалы о поэзии. С пятидесятых годов двадцатого века в Москве образовалось минимум четыре литкладбища (или сегментов литпроцесса), и они ещё мало освоены.
*
С темами и образами «Черновика» факт времени соотносится следующим образом.
Во-первых: тема рядового, солдата. Поэт часть совести этноса, из которого вышел. И он воюет за язык, как средство выражения этой совести. Совесть в русском языке слово, однокоренное к «совет». Это вертикаль, она же соединительная линия: одно с другим, соединяет землю и Бога. Это обожение человека, как оно есть.
Вот и мы точно так же строчим эти письма к тебе, ни к кому,
к никуда, в ни зачем как китайские Gucci и prada.
Жизнь прожить, не запачкав подошвы, нельзя никому,
у меня на подошвах две бабушки, мама и Прага.
Если вспомнить, какой резонанс в подпольной литературе Москвы и Питера вызвали события Пражской весны 68 года (год рождения поэта Воденникова) и каким было настроение лучших людей того времени; а затем сравнить с этим резонанс в обществе уже путинской России не менее трагических событий (вторая чеченская война) станет ясно, о чём, в сущности, написан «Черновик», хотел того поэт или нет. Маски просто осыпаются. Мне лично дела нет, играет Воденников Воденникова, или же нет. Просто мне таких стихов не хватало, а теперь они есть.
Во-вторых, тема детства. На собственном детстве теперь поэты просто помешаны. Однако одно дело эмоции и претензии на некие откровения, а другое понятия. Глубокая тайна высокой невинности манит и мучит; она гораздо выше и значительнее какой бы то ни было маски. Это настоящая мистика. Поэты ищут своё детство как некий философский камень и не находят его. Поэты желают детства, как желают спасения от смерти. «Детскость» лирического «я» Елены Шварц, к поэтике которой Воденников сам даёт отсылку, на мой взгляд последнее. Но есть и существенное различие. Питерский глухой междусобой семидесятых и восьмидесятых страдал именно недостатком информации, и «детскость» Шварц, Александра Миронова, Виктора Кривулина (последний любил термин «вертикаль») вырастала именно из осознания недоступности некоей значительной части информации. Лирическое «я» Воденникова просто шалеет от наплыва новой и ненужной информации. Кроткие, нежные ходы поэтики Елены Шварц у Воденникова (я писала об этом в «Новолунии») вывернуты наизнанку, высушены, как вобла, и повешены на московское солнце, каким оно бывает в июле. Если реализм стихов Елены Шварц можно назвать безграничным, то у Воденникова он экстремистский. Снова возникает тема солдата. Это ощущение строгой предопределённости во многом сформировало (по закону диалектики) форму текстов и само название книги «Черновик». Судьба русского мужика казарма (тюрьма), кабак и монастырь. Эта тема пришла из самых древних времён. У Воденникова, пожалуй, у единственного на ближайшее десятилетие, она звучит внятно, без рефлексий.
Здравствуйте, скажет один. Я единственный в этой стране
защищавший поэзию от унижения,
наконецто готов подписаться под тем, в чём меня упрекали:
Да, это всё не стихи,
это мой живой, столькотолетний голос,
обещавший женщине, которую я любил, сделать ее бессмертной,
а не сумевший сделать ее даже маломальски счастливой...
Здравствуйте, скажет второй, если когданибудь в дымный апрель
выпив полбутылки мартини (или чего вы там пьете?)
вы вдруг вспомните обо мне, затосковав о своей несбывшейся жизни,
НЕ СМЕЙТЕ ОТКРЫВАТЬ МОИ КНИГИ,
НЕ СМЕЙТЕ ВОСКРЕШАТЬ МОЙ РАССЫПАННЫЙ ГОЛОС,
НЕ НАДО БУДОРАЖИТЬ МОЙ ПРАХ.
Потому что я любил вас гораздо больше, чем вы меня, скажет четвертый,
да и нужны вы мне были, гораздо больше, чем я был вам нужен,
и поэтому я не буду вырывать у вас палочку победителя.
(да и какой из меня теперь победитель?).
У Бога предопределения нет, а есть Его Воля. Поэт, где бы ни плутал умом, её всё равно чувствует. И потому «Черновик» включает всё: дневниковые записи самого поэта, чужие голоса и чёткие, как у послевоенных поэтов, строфы.
Резюмировать первые два пункта можно так. Поколение, на долю которого пришлось две чеченских войны, перестройка и несколько оранжевых революций в округе, росло, как растёт любое послевоенное или даже военное поколение. Я уже давно и с каким-то весёлым ужасом замечаю, что мои ровесники в то же время ровесники и тем, кто родился после второй мировой войны или даже во время неё. Это связь между двумя темами: солдата и ребёнка. Мир солдата сер и кровав мир ребёнка фантастически расцвечен. Оба эти качества присутствуют в поэзии «Черновика».
В-третьих, тема любви. Эта тема кочует у Воденникова из стиха в стих, из книги в книгу, и никак не закончится. Уже с первых стихов стало ясно, что в этой теме есть оттенок некрофилии, но особого рода. Это славянская любовь к отеческим гробам. Это почитание, а не просто страстное увлечение. В стихах, обращённых к Возлюбленной, есть много чувств и эмоций, нетипичных для лирического стихотворения. Но ведь перед нами «Черновик». Заявки, сделанные ещё в «Элегии на смерть немецкой принцессы», здесь наполнены воздухом и плывут по всему пространству книги, как облака. В совокупности все эти переживания можно назвать «блоковскими». Это возлюбленная «с неразгаданным именем Бога/ на холодных и сжатых устах». Это апофеоз жизни, её воплощение в одном лице, высокое олицетворение.
Ты мне пишешь: «...Я тебе не нужна как женщина, как живое тело, как живая душа.
Я тебе нужна как стихотворенье.
И ты, не осознавая в полной мере силу своего могущества, сделал этим своим стихотворением так, что я в сознании других стала умирать на глазах, или что я уже вообще кладбищенская статуя.
Удивляются, увидев живой.
Чего уж тут спорить, мраморное надгробие может быть настоящим шедевром.
Твоя роль пигмалиона-наоборот меня не обижает, нет.
Ты на самом деле не виноват. Я не хочу, чтобы ты за прошлое винил себя.
Просто имей ввиду мне вполне хватит одного надгробья.
И больше не надо, договорились?»
Здесь мне видится некое желательное для меня изменение ныне существующих соотношений. В последние века человеческий ум так изменился, что ищет теперь гармонию в мире животных. Тайна собственного бытия его интересует только в плане новых технологий. Его представление стало почти языческим, зооморфным (повальное увлечение астрологией, магией и др.). Лишь у немногих поэтов, сейчас пишущих, мир антропоморфен, каким он и был создан. Мне приятно, что у одного из сильнейших поэтов 90-х, моих ровесников, космогония поэзии тоже антропоморфна. Если вспомнить «Репейник», станет ясно, о чём речь.
Именно в теме любви поэзия Воденникова достигает максимальной лёгкости и открытости. Она как бы приходит в себя. Здесь разовью сравнение. В последнее время у большинства поэтов творения выходят какими-то контуженными. Посмотришь вроде написано хорошо, с глубиной, даже запоминается. Но чего орёт-то без толку, бедное поэтическое «я» поэтические «я» не в себе. Это оранье, педалирование своей-детской боли стало уже надоедать. Воденников не без форса показывает солидный костюм; это немножко смешно. Сквозь строки о взрослости проглядывает почти юная радость.
Да, вот именно так (а никак подругому)
ушла расплевавшись со всеми моя затяжная весна,
и пришла наконецто моя долгожданная зрелость.
Только что ж ты так билось вчера, мой сытое хитрое сердце,
только что ж ты так билось, как будто свихнулось с ума?
В самых искренних и лёгких стихах о любви Воденников преодолевает косность уже сложившихся обстоятельств и летит. Полёт вообще один из любимых образов его поэзии. Он и обозначает преодоление обычного порядка вещей. Но вместе с тем полёт это начало смерти. Смерть воспринимается как прорастание сквозь земную косность. За пределами черновика маячит уже некая абсолютная книга.
Я тебе пишу: «... Мне очень понятна тоска Тютчева, когда он идет вдоль большой дороги. Потому что он взывает к костям и праху. Или к ангелу, что в сущности не важно. Он хочет не потереться причинным местом через фланельку брюк об этот призрак, если бы тот явился на мгновение. Он просто хочет его обнять. НО НЕ МОЖЕТ.
А я мог. Как я мог обнять Олю, когда она уходила по улице после вечера 22 декабря в ОГИ, когда мы увиделись первый раз после разрыва. Мы стояли замерев какие-то 10 секунд на темной улице, чувствуя, как бьется у нас человечье сердце, но мы знали, что ближе нас уже никого не будет. И что изменить ничего невозможно.
И СЕРДЦЕ НА КЛОЧКИ НЕ РАЗОРВАЛОСЬ, как сказал тот же Тютчев.
Ну что ж, зато теперь оно разрывается постоянно.»
Ты мне пишешь: « ...и вот, в куче старых штрафов за неуставную парковку нашел твое раритетное письмо. От 15 Июля 2003 года. Распечатка на принтере. Письмо, понятное дело, было прощальным. Зачем я его некогда распечатал
не знаю. Наверное хотел порыдать над ним в лопухах, но по живости натуры отвлекся и забыл.
А может все же и порыдал, потому что оно было в каких-то разводах (я люблю разбирать почту в росистых полях).
Кто знает уже не вспомнить. И что я подумал?
Что это твое старинное со мной прощание номер три тыщи сорок семь так же соотносится к нашему настоящему прощанию, как тот черновик к готовому продукту.»
*
Все три названные пункта несут в себе оттенок религиозности. Однако сделаю корректуру в связи с тем, что мне приходится говорить о таких вещах, о которых в текстах по современной поэзии писалось довольно скупо. Разговор о поправках к употреблённому в тексте о поэзии термину религиозность (без кавычек) будет и разговором о слабой стороне нынешней позиции поэта Воденникова, его книги «Черновик», и о слабой стороне современной поэзии вообще.
Религиозная жизнь для души естественна, как для человеческого организма дыхание. Она есть всегда и у всех, что бы ни писали и ни говорили. Она прибывает или убывает, но никогда не остаётся в покое и не исчезает. Религиозная жизнь бывает и с обратным знаком, то есть намеренно отрицающая Личность Творца. В литературной практике последний вариант имеем в некоторых фрагментах творчества концептуалистов. Здесь уместнее употреблять термин «игра». «Игры» поэтов последних тридцати лет весьма разнообразны и не всегда приятны для читателя. Что ж, ради новости стоит и потерпеть. Но то, что в начале носило следы исследований и работы с языком, скатилось к приёмам непопулярного шоу. Концептуалист может услышать «псов-часов» вместо «восемь часов» и посчитать это гениальным творением. Далее можно не продолжать. Следы этих странных и неприятных игр можно найти и в «Черновике».
Это кто ж, интересно, у нас
тут такой неземной и нездешний?
Это я, это я тут у вас весь такой неземной и нездешний,
потетешкай меня, послюни, ткни мне в пузо цветной карандаш.
Так мог написать только поэт, контуженный советской поэзией 70-х, с её двойной бухгалтерией. Напоминаю, что советская поэзия это не только Евтушенко, но теперь уже и Пригов. Некоторые важнейшие вещи остро подмечаются поэтом, но подаются по-разному. Либо в аспекте субъекта, в то время как поэт является субъектом для них (Пригов), либо как они есть, без ненужного подчёркивания (Леонид Сидоров). Совершенно невинный и детский цветной карандаш (ясно, что красный) превращается в элемент неявного эпатажа, когда речь идёт не просто о детском воспоминании, а о судьбе русского поэта, то есть, о судьбе жертвенной. Эта небольшая уступка (и она в книге не одна) вкусу современного человека кажется просто кадром из диснеевского мультфильма на полотне Андрея Тарковского. Что ж, теперь так принято. Лично я не судья этой строчке. Воденников хорош даже в этих промахах; цитату можно считать аллюзией на поэзию Олега Григорьева. Впрочем, так оно и есть.
Несоответствие времени изложения и времени восприятия, мне думается, и порождает этот тревожный тяжеловатый тон, с которым написана книга. Трение времён слышится в композиции книги, похожей то на детские записи, то на солдатские письма. Герой ещё молодой человек. Один из многих, такой как все и всё же нездешний. О котором узнают уже задним числом. После того, как часть связей с миром оборвалась.
*
Вторая вещь, приводящая в недоумение намеренно смещённые акценты. Они создают хаос в литературном цеху вообще и между двумя столицами в частности. И внутри каждого литсообщества тоже. Ни для кого из литераторов не секрет, что в поэзии, а теперь в филологической науке тоже, нет единого контекста. Можно хвататься за разные имена, но все эти имена писали в другой культурной ситуации. Воденников поэт новой культурной ситуации, и ему гораздо сложнее, потому что его воспринимают ещё со старых точек зрения. Смещённые акценты, мешающие правильному восприятию поэзии (как квинтэссенции культурно-исторического типа), вытекают из несоответствия времён поэта и общества, в котором его поэзия преломляется. Так что приходится идти ощупью, опираясь только на некоторые личностные моменты поэтики, на подобия.
В поэтическом почерке и голосе у Воденникова очень много Маяковского. Как я это вижу и почему так пишу. Маяковский один из немногих поэтов, чей поэтический звук не удалось имитировать. Это само по себе не плохо и не хорошо; это как раз личностное свойство поэзии. У Воденникова оно тоже присутствует. Можно сочинить текст, который будет пародией на Маяковского или на Воденникова, но подобием такой текст не будет. Для наглядности напомню сказку о волке и козлятах. Пародия это примерно то же, что точно повторённые слова (метр, синтаксис, речевые обороты). Поэтический звук это нечто большее, чем маркированные приёмы. Это высокая общность мыслей, соотношения гласных и согласных, характер композиции и много что ещё. Мне ещё не попадалось стихов, написанных после Маяковского, которые я бы спутала с его стихами.
Пункты подобий можно обозначить так. Во-первых, манера повествования, речь. Все стихи Воденникова это речь, они будто и не нуждаются в том, чтобы их записали. Во-вторых способ подачи поэтического «я», его коммуникативные функции. Это не просто «я», это космодицея. Оно проникает во все фрагменты стихотворения. Это «я» стихотворешник. В «Репейнике» это качество выражено сполна, и в «Черновике» тоже. В-третьих это глянец опасной новизны. Хлебников, обладавший вполне тем же поэтическим качеством, что и Маяковский, был поэтом уходящего этноса, хотя много писал о новизне. Именно обращение к древностям и дало взрыв, застывший в поэтику Хлебникова. У Воденникова и Маяковского ситуация иная. Здесь странная новость мира подобна униформе, в которую облекается поэт (неоднократное Воденниковское пальто и паспорт Маяковского). Бывает, что личность много принимает от униформы. Отсюда начинается разговор о маске Воденникова, вернее, о поэте Воденникове в объятиях собственной маски. Но это тема известная, и по ней сравнительно много написано.
На этом разговор о «Черновике» можно завершить. Эта книга не может веселить, но веселить и не входит в её задачи. «Черновик» фиксирует моменты счастья, высшего счастья человеческой души, выходящей за пределы условностей времени.
(Исходный текст)
|