Тема

И то, что о себе не знаешь,
и то, что вглубь себя глядишь,
и то, чем никогда не станешь, —
всё перепрыгнешь,
всё оставишь,
всё — победишь.



Рема

Я падаю в объятья словно плод,
в котором через кожицу темнеет
тупая косточка —
но как она поёт,
но как зудит она,
о, как болит,
болеет,
теряет речь,
не хочет жить, твердеет
и больше — никого — не узнаёт.

Голос

О, как бы я хотел,
чтоб кто–нибудь
всё это мог себе, себе присвоить —
а самого меня перечеркнуть,
перебелить, преодолеть,
удвоить,
как долг — забыть,
как дом — переустроить,
как шов, как жизнь, как шкаф — перевернуть...

Но —
личной — жаждой,
собственным — покоем,
одной (всего одной!) —
попыткой —
чьей–нибудь.


Первое — и последнее —
стихотворение с автоэпиграфом,
от которого бы я с удовольствием отказался
(но не могу)


Средь мародёров, трусов и стыда,
среди осин, уже пропахших местью, —
я буду жить (и проживу) всегда —
образчиком позора и бесчестья,
защитником свободы и добра.

Но — в мельтешенье лиц, имён и зим,
но — в сём дрожанье — из листвы и света:
что будем делать —
с одиночеством моим?
что — с одиночеством своим — я — буду делать?

Всё обостряется — в период катастроф,
и вот теперь — средь клеветы и трусов:
будь, будь готов — да я всегда готов —
к твоим, о Господи, ударам и укусам.

Но — в трепыханье света и ещё
каких–то листьев —
быстрых, жёлтых, белых —
мне холодно (как никогда ещё),
и с этим — ничего — нельзя поделать.


Список посвящений


Как я — газеты и людей — листаю,
вот так и ты меня
посмотришь на просвет:
и счастье — есть,
и пошлости — хватает.
Пощады — нет.


Информационный повод


Как шрам — любовь — под бровью от стакана,
как след — любовь — на пальце от ожога,
всегда всего мне было мало, мало,
а оказалось — слишком много, много.

Но я клянусь, что в жизни листопада
я не искал любви (я даже сил не тратил),
но я искал — защиты и пощады,
а находил — ещё — одно — объятье.

Жизнь, ты — которая так часто пахнет кровью,
жизнь, ты, которая со мной пила украдкой,
ну, не было — с тобой нам — больно, больно,
а было нам с тобой — так сладко, сладко.

Всё начиналось — зябко и проточно,
а продолжалось — грубо и наглядно,
а кончилось — так яростно, так мощно,
так беспощадно.


Из разговоров — лицом к лицу.
Меня спрашивают:
Почему Вы — так часто — пишете о сексе?
Я отвечаю (почти потрясённый): Я — не пишу — о сексе...
Кто–то улыбается. Кто–то пожимает плечьми.
А многие — верят.


А тело пело и хотело жить,
и вот болит — как может — только тело.
Я научу мужчин о жизни говорить —
бессмысленно, бесстыдно, откровенно.

И ржа, и золото, летящее с ветвей,
и хриплый голос мой, ушибленный любовью, —
всё станет — индульгенцией твоей,
твоим ущербом и твоим здоровьем.

И ты поймёшь — что всё на свете есть,
что даже в этой каше, в круговерти —
есть жизнь, есть жар, есть честь — и жженье есть,
и этот жар, и жизнь,
и честь — сильнее смерти.

Но также ты поймёшь,
как трудно — говорить
с самим собой — без лести и обмана,
что тело пело и хотело жить —
не–постоянно.

Как — к самому себе — теряя интерес,
оно лишь корчилось — от лжи, любви и жженья,
как — сразу — сбросило — любовь,
как лишний вес —
без сожаленья.

И — в эту яркость, в эту круговерть —
как в сотый раз,
как в первый раз! — запело
и — захотело сбросить — жар и смерть.

Но не успело.


Но я ещё прижмусь к тебе — спиной

Но я ещё прижмусь к тебе — спиной,
и в этой — белой, смуглой — колыбели —
я, тот, который — всех сильней — с тобой,
я — стану — всех печальней и слабее...

А ты гордись, что в наши времена —
горчайших яблок, поздних подозрений —
тебе достался целый мир, и я,
и густо–розовый
безвременник осенний.

Я развернусь лицом к тебе — опять,
и — полный нежности, тревоги и печали —
скажу: «Не знали мы,
что значит — погибать,
не знали мы, а вот теперь — узнали».

И я скажу: «За эти времена,
за гулкость яблок и за вкус утраты —
не как любовника —
(как мать, как дочь, сестра!) —
как современника — утешь меня, как брата».

И я скажу тебе,
что я тебя — люблю,
и я скажу тебе, что ты — моё спасенье,
что мы погибли (я понятно — говорю?),
но — сдерживали — гибель — как умели.


Зарекалась свинья — говно есть


Один мой знакомый сказал мне,
что формулы отрицанья —
в моей речи похожи — на формулы утвержденья.

Другой мой знакомый сказал мне,
что на все предложенья —
я всегда отвечаю — категоричным отказом...

Не уверен.
Не знаю.
Никогда не думал — об этом.

Однако — с тех пор —
на все предложенья и просьбы
(вольныя
и невольныя,
личные и не очень) —
ДА, — отвечаю я, — ДА, ДА, ДА, ДА!

ДА!

НЕТ!
(Не — царское это — дело.)


Как известно —
я часто вижу во сне катастрофы.
Пронзённый оскорбительным страхом, я хватаю предметы,
детей (часто чужих), а про многих родных — забываю...
Когда–нибудь — кто–нибудь — пронзённый этим же страхом,
схватит (чтоб вынести) кого–то другого, но не меня.
Всё справедливо.


Ты ласкаешь меня — как скаковую лошадь,
я же ласкаю тебя — как весенние гроздья
(мну, как осенние гроздья —
ртом, животом
и руками).

Ты же — нас — забиваешь,
как тёплые, мягкие гвозди.
Спасибо ещё —
что гвозди.

...Сапогами бы,
сапогами...


Без названия


Так безымянно погибает —
но — как достойно — гибнет сад —
ему плевать: он облетает,
он — падает — спиной назад.

Вот так и мне — в моём блаженстве
(когда — живот и жизнь поют!) —
какая разница —
как в детстве —
тебя назвали — и зовут.

Но эта гибель — без названья —
имеет множество причин,
чтоб мы — в конце концов — назвали
всех наших женщин и мужчин.

А то и нас —
потом —
попросят
(когда отшкурят и съедят),
а как фамилия — не спросят. —

Не захотят.


Из — последних моих — разговоров:
...Ну, да, говорю, — надорвался
Ну, да говорю, — совсем обалдел
Но ТЫ–ТО — чему радуешься?
ТЕБЕ–ТО — какая корысть?
а, говоришь,
радуешься бескорыстно...
ну–ну


Так неудобно жизнь — во мне лежала,
что до сих пор —
всё невпопад лежит:
все трогали меня — она дрожала,
уже не трогают — она ещё дрожит.

И, тем не менее — пытаясь петь и жалить,
срывая голос,
выступленье, медь, —
вообще–то мы тебе не разрешали
на нашу смерть — так пристально — глядеть.

Что было мёдом — обернулось жалом,
что было жалом — сжалилось в груди:
вообще–то мы тебя
предупреждали,
но если очень надо, — на! гляди...

...О, я отлично помню — как с экрана
живых людей, не знаю почему —
поодиночке,
пачками,
попарно
(под фотовспышку Баха Иоганна)
поочередно — сбрасывали — в тьму.

Но также помню я — как шла себе старуха,
вот именно — не падала, а шла,
и было ей начхать
на ваших внуков.
Но даже — в этом — логика была...

А в этой дрожи, в этом исступленье
(всех наших жил —
вдруг захотевших здесь
ещё продлить дрожанье и паденье!)
нет — логики,
нет — пользы,
нет — спасенья.

А счастье — есть.


Так — постепенно —
выкарабкиваясь — из–под завалов —
упорно, угрюмо — я повторяю:
Искусство принадлежит народу.
Жизнь священна.
Стихи должны помогать людям жить.
Катарсис — неизбежен.
Нас так учили.
А я всегда был — первым учеником.


Я не кормил — с руки — литературу,
её бесстыжих и стыдливых птиц.
Я расписал себя — как партитуру
желёз, ушибов, запахов, ресниц.

Как куст — в луче прожектора кромешном —
осенний, — я изрядно видел тут,
откуда — шапками — растут стихотворенья,
(а многие — вглубь шапками растут).

Я разыграл себя — как карту, как спектакль
зерна в кармане, — и — что выше сил! —
(нет, не моих! — моих на много хватит) —
я раскроил себя — как ткань, как шёлк, как штапель
(однажды даже череп раскроил).

Я раскроил, а ты меня заштопал,
так просто — наизнанку, напоказ, —
чтоб легче — было — жить,
чтоб жизнь была — по росту,
на вырост — значит, вровень, в самый раз!

Я превратил себя —
в паршивую канистру,
в бикфордов шнур, в бандитский Петербург.
Я заказал себя — как столик, как убийство, —
но как–то — слишком громко, чересчур.

Я — чересчур, а ты меня — поправишь:
как позвонок жемчужный — обновишь,
где было слишком много — там убавишь,
где было слишком мало — там прибавишь.
Но главное — отпустишь и оставишь
(меня, меня! — отпустишь и оставишь),

не выхватишь, —
не станешь! — не простишь...


Ожидание первого снега


Любая женщина — как свежая могила:
из снов, из родственников,
сладкого, детей...
Прости её. Она тебя любила.
А ты кормил — здоровых лебедей.

Но детским призракам (я это точно знаю) —
не достучаться им —
до умного — меня...
А ты — их слышишь — тёплая, тупая,
непоправимая — как клумба, полынья.

Стихотворение — простое, как объятье —
гогочет, но не может говорить.
Но у мужчин — зато —
есть вечное занятье:
жён, как детей, — из мрака — выводить.

И каждый год — крикливым, птичьим торгом
я занимаюсь в их — живой — груди:
ту женщину,
наевшуюся тортом,
от мук, пожалуйста, — избавь и огради!

Все стихтворения —
как руки, как объятья.
(...от пуха, перьев их — прикрой меня — двумя!)
Да, у мужчин — другие есть занятья,
но нет других — стихотворений — у меня.

...Ты мне протягиваешь — руку наудачу,
а я тебе — дырявых лебедей.
Прости меня.
Я не пишу, я плачу —
над бедной–бедной — девочкой — моей...


ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ


Ты — тот, который ходит враскоряк,
потом потеет — в нас,
потом — лежит, как студень.
Я понял, что ты хочешь — только так.
Но так — не будет.

Нас не для этого — просили не орать,
кормили сахаром, а накормили — солью:
ни унижать людей,
ни бить, ни убивать —
я не позволю.

О, этот алый, грубый, свежий сок, —
он так летит, как яблоня в апреле!
(...а нам покажется: ещё один хлопок...)
— Что, на подошвах, дядя?
— Грязь, с–сынок. —
Да неужели...

Ну, — встаньте же, —
Архаров, Барсуков,
Воденников, Ершова,
Садретдинов,
Хохлова, Холомейцер, Хохляков,
Хмелёва, Яцуки... — НЕВЫНОСИМО!

Ты — вот где — мне,
а я — в твоих руках,
ты — как желе (сидеть!..),
а я — как батарея,
ты — в замечательных — сегодня сапогах
(все — в замечательных сегодня сапогах!) —

а я без них,
и я — тебя — сильнее.


Первый снег


...а кто–то ведь пытался жить —
в моих стихах, в моих осинах.
А я всё спал — в руках твоих —
невыносимых.

Но надоело мне — как раненая птица,
спасать птенцов, камлать — как на войне —
ведь я хочу ещё —
тебе, тебе! — присниться:
в очках и без очков — в предельной наготе.

Ведь я и сам ещё — хочу себя увидеть
без книг и без стихов (в них — невозможно — жить!). —
Я это говорю,
не чтобы их — обидеть,
а чтобы — оскорбить.

Чтоб их — ликующая, смешанная — стая
обрушилась, упала (гогоча),
мне прям на голову —
так — чтоб меня не стало,
точней: не стало — прежнего — меня.

...Я это говорю, как водится,
раздельно,
понятно, образно, на русском языке.
Я это говорю
не для кого — отдельно,
а всем — конкретно, каждому, тебе!

Да, я хочу кому–нибудь присниться —
в очках и без очков, без чёлки, в пиджаке, —
как белый лист,
как чистая страница,
как первый снег — в предельной простоте.

Вот будет номер! — если (будто в детстве)
с открытым лбом
я вдруг пойму тогда,
что — и одетому — мне никуда не деться
от проступающего, как пятно, — стыда.

...Но тут же! —
негодующая стая
моих стихов,
простившая меня, —
ты! — защитишь меня,
со всех сторон — сжимая,
вытягивая шеи,
выгибая —
галдя, топча, калеча, гогоча...


__________________________

А снег летел — до покрасненья
костяшек, пальцев, крыльев носа, глаз.
ЕЩЁ ВСЕГО ОДНО ПРИКОСНОВЕНЬЕ.
В ПОСЛЕДНИЙ — РАЗ.

Как куст — в луче прожектора, осенний,
я чувствую разлуку — впереди.
ЕЩЁ ВСЕГО ОДНО СТИХОТВОРЕНЬЕ.
НЕ УХОДИ.

А кажется — нельзя ещё теснее,
а кажется, ещё прочней — нельзя...
ЕЩЁ ОДНО ТАКОЕ ПОТРЯСЕНЬЕ,
И ВСЁ — И БАЦ! — И БОЛЬШЕ НЕТ МЕНЯ.

Но — размыкая руки, — без сомненья,
я всё перенесу, но и запомню — всё.
...ещё одно моё стихотворенье...
...ещё одно твоё прикосновенье...
...ещё одно — такое — потрясенье...

НУ, ВОТ И ВСЁ.