1

Я помню: в детстве у меня была игра.
Так — гуляя по даче или по пути на озеро — я представлял себе, что некто, кто
больше и лучше меня, хочет узнать мое имя, но почему–то боится.
Тогда (вот она, детская логика) — следуя прямо за мной, он начинает перебирать
имена: "Миша, Коля, Петя" (я всё как будто не слышу) — и наконец: "Дима". Я
оборачиваюсь.

Какие странные порывы внезапных чувств бывают у некоторых субъектов!


2



Другая гроза. Папа, Юля, я. Папа за руку провожает нас в туалет.
По каким–то интеллектуальным причинам (а ему всего–то 30 лет) он говорит чудовищную вещь:
"Это — чтобы сразу всех. Иначе — кому вы нужны".
Юля руку выдергивает. Я же чувствую какой–то неизъяснимый восторг.
Потом уже, прочитав "Драму на охоте", я понял, что это — пошлость.
Но почему же тогда я чувствовал этот неизъяснимый восторг?


3

Когда мои стихи осыпятся во прах
(а это будет непременно,
и я хочу, чтоб вы об этом знали),
тогда,
на гениальных их костях
(вам это тоже неприятно?)
я встану сам,
своими же ногами,
но встану я —
на собственных ногах.

Ну, пусть не самых лучших,
да, не первый,
(хотя и это, в сущности, неверно) —
но это мой стишок,
мой грех,
мой стыд, мой прах.


4

Я еще в институте заметил — обычная вещь для Достоевского: роман не начинается, пока не разразился скандал. Герои съезжаются, стягиваются в одну точку, но ничего не происходит.
Но вот появляется еще один. Искра вспыхивает. Скандал разгорается.
Это похоже на мои стихи. Обязательно надо сказать какую–нибудь гадость, чтобы они заработали.

[Мужчине из второго ряда
это кажется не–обязательным?
А вы попробуйте —]

Это тоже похоже на мои стихи.


5.   Необходимое пояснение



Поэт (а не человек, хотя и человек тоже) всю свою жизнь работает на Избранное.
В этом смысле сборники уже умерших поэтов производят весьма приятное впечатление. Может, потому, что там нет случайных стихов, а значит есть настоящий, выровненный сюжет. А может, по какой–то другой причине.
Но в любом случае — заметил я недавно — жизнеутверждающие стихи в посмертных публикациях выглядят вообще крайне неубедительно.


6



Я ничего еще не отдавал:
ни голову, ни родину, ни руку —
ну может быть какой–то смерти мелкой
[а может быть какой–то смерти крупной],
я выпустил из рук горящей белкой
[я выронил ее купюрой круглой], —
но я по–крупному — не отдавал.

Так пахнет ливнем летняя земля,
я не пойму, чего боялся я:
ну я умру, ну вы умрете,
ну отвернетесь от меня —
какая разница.

Ведь как подумаешь, как непрерывна жизнь:
не перервать ее, не отложить —
а все равно ж — придется дальше жить.

Но если это так (а это точно так),
из этого всего:
из этой жизни мелкой
[а может быть, из этой жизни крупной],
из языка, запачканного ложью,
ну и, конечно, из меня, меня —
я постараюсь сделать все, что можно,
но большего не требуй от меня.


7.   Еще одно необходимое пояснение

Как известно, Мандельштам писал о "далеком" читателе. Не знаю, какой уж там читатель, — не видел. Но когда я пишу, то у меня есть две цели, два адреса. О первом я и говорить здесь не собираюсь (это бессовестно), а второй это — вы. Это не значит, что всех вас я тоже вижу. Но это значит, что всех вас я имею в виду.
Впрочем, и здесь есть одна червоточина.
Когда мне хлопают (а я люблю, когда мне хлопают), мне всегда хочется раскинуть руки. Вот так. Только я ни разу этого не делал, потому что боялся.
Но — когда–нибудь — я обещаю вам, — закончив свое последнее стихотворение, я все–таки скажу себе: АП!— и раскину руки.


8



А чтобы быть
еще любимей вами
(а это, кстати,
мне всегда хотелось,
но, видно, не сумел я лучше стать) —
так вот

теперь вниманье, это важно:

я никогда
быть не хотел отважным,
но я хотел —
смешить и ужасать,
смешить и ужасать,
вплоть до могилы.

Но, видно, есть                             сила.
И мне ее придется — испытать.