Вот, бывало, настучишь своей собаке по попе веником (за то, что наделала не там, за то, что стошнило ее бычьим ухом на хозяйскую кровать с покрывалом), и летит она, завывая от страха, впереди собственных ушей под трубу в туалете, а ты очнешься от ярости, с веником в руках, и нет-нет, но вспомнишь стихотворение Александра Анашевича. Лучшее, надо сказать.

(собака павлова)

Она не падала, не лаяла, не выла
выбежала из последнего вагона
ушла от деда, от бабки, от закона
сладкая сладкая жизнь: смерть, вилы
«не шерсть на мне, длинные длинные волосы
черные человеческие волосы
не замерзну даже на полюсе, –
говорила она павлову женским голосом, –
не замерзну даже в сердце твоем
даже без сердца, под скальпелем не замерзну
мои волосы станут огнем
пылающая уйду от тебя на мороз, на свежий воздух
павлов, ты злой, я не знала об этом, любила тебя
я не любила в начале, потом полюбила, потом разлюбила
все от отчаянья, под капельницей, день ото дня
думала и смотрела в глаза твои голубые
к скотоложству тебя, павлов, я знаю, не принудить
ни к скотоложству, ни к замужеству, и даже рюмочки не выпить на брудершафт
тебе бы только тельце моё на лоскуты кроить
как потрошитель делаешь это с нежностью, по-маньячески, не дыша
а у меня нет уже ни яичников, ни мозжечка, ни селезенки
нету глаза, берцовой кости, ушной перепонки
полумертвая стою, вся в зеленке
кто меня, павлов, спасет из этой воронки
я собака, павлов, собака, собака павлова
не анна павлова, не вера павлова, не павлик морозов
даже не лена из москвы, которая обо мне плакала и
в сердцах называла осколочной розой
освободи меня, выпусти, пусть я стала калекой
калекой не страшно, главное не кошкой
выпусти, дай мне под зад коленом
только очень нежно, любя, понарошку
чтобы я бежала бежала, летела словно на крыльях
между машин, на свободу, на свалку, в иное пространство
ты научил меня, павлов, любоваться всем этим миром
таким волшебным, бескрайним, прекрасным»

…Стихотворение, конечно, не об этом, но вот стирая на следующий день в машинке последовательно три порции белья (хочу заметить – ПО ОТДЕЛЬНОСТИ, ибо все в одну машинку не влезает: само покрывало – раз, одеяло и плед – два, собственно белье – три), спросишь свою собаку: «Ну вот скажи, сволочь, как такая маленькая собачка может устроить мне такую большую стирку?» Но собака тебе ничего не ответит.

И само по себе это все – ничего не значит. Кроме одного. Собака, кошка и любая другая мелкая ерунда обнажает в твоей жизни общий механизм любви. Ее отчаяние и невозможность выговориться. Договориться. Доплакать.

Просто с людьми это как-то микшируется все, облегчается. Разговором, попыткой выяснить отношения. А тут все, все – как на ладони.

Никогда не проникнешь в собачьи сны. Никогда не узнаешь, как тоскует ее сердце под трубой в туалете. Никогда не поймешь, как страшно (или нет) ей будет умирать через столько-то лет на своей подстилке. А ты будешь сидеть на корточках и спрашивать: «Ну может, ты чего-то хочешь? Ну может, бычье сушеное ухо?»

И она – никогда про тебя ничего не узнает.

И это и есть то, что нам только и дано в любви. Просто живем друг с другом, мучаем друг друга, целуем, лижем.

Боимся друг друга потерять, но никогда не проникнем в чужие сны, никогда не узнаем, как страшно лежать под трубой в лазарете, никогда не объясним, как страшно (или нет) умирать нам на собственной перестеленной или зассанной нами постели.

И кто-то будет сидеть рядом, держать за руку и спрашивать: «Ну скажи, скажи мне, ты, может, чего-то хочешь? Ну может, поильник?»

А ты только: «Мы-мы-мы-ым».

Потому что тоже уже будешь безъязыким.

Одной любовью своей задержавшийся.

Ничего про себя не объяснивший.
И только подтянувшийся в последний раз – на левой, пока еще работающей руке, – как в весну раненный – на прощанье.
Со всем этим миром.
Таким волшебным, бескрайним, прекрасным.