У Ахмадулиной есть стихотворение про зависть, начинающееся строчкой: «Я завидую ей молодой» и адресованное Ахматовой, где Ахмадулина перечисляет то, чему можно завидовать, глядя из времени ее поэтической молодости в сладостную (по ошибке) метель Серебряного века. Перечислив все предсказуемые «зажженные зрачки», Ахмадулина подводит вполне рыцарский итог:

У Ахматовой тоже есть стихотворение, где она упоминает про зависть. Правда, делает она это совершенно фокусническим способом (я, кстати, очень люблю Ахматову, в том числе и за ее фокусы, а за что еще можно любить?).

Она прокручивает перед собой и читателем вариант своей удачной, не изуродованной революцией и сталинским террором судьбы. И тоже подводит итог:

Само стихотворение такая концовка не портит, но мне сейчас интересно другое — а именно: этот специальный хищнический жест. Этот удар лапой. Который говорит больше о написавшем, чем все предыдущее мастерски сделанное стихотворение. Потому что именно в этот момент мы понимаем, что перед нами — странный перевертыш. И смысл этого перевертыша в том, что человек, так громко только что отказавшийся от названного недуга, скорей всего им основательно заражен. Так бывает.

Иными словами, сравнивая эти два текста, можно с достаточной точностью констатировать: что скорей всего Белла Ахмадулина как человек испытывать зависть не умела, а вот Анна Ахматова, я думаю, наоборот. Разумеется, речь тут идет только о славе. А чему еще можно завидовать? Не шляпкам же, не людям же, не чьей-то же чужой простой обыкновенной счастливой любви.

Что молчишь? Помер и молчишь?

Надежда Мандельштам как-то обмолвилась, говоря об А.А.: «Что же они всегда так носились с этой славой?» Ей это было непонятно. Она была насмешница и злюка. Слава ее сперва не прельщала. Неслучайно также, что весь разговор Ахматовой с Солженицыным слегка разочаровал последнего, потому что внутренний смысл их беседы для Ахматовой сошелся, как луч, в одной реплике: «Вы готовы к славе?» А Солженицын, наверное, хотел думать и говорить о другом.

«Одно у вас осталось испытание. Испытание славой», — примерно это сказала Ахматова.

Конечно, это не может не покарябать слегка. Она бы еще это Шаламову сказала.

Вот, собственно, об этом и пойдет речь.

О словесном лукавстве.

И сейчас я тоже вам покажу фокус.

...Вот стихотворение Ахматовой 1922 года. Оно называется «Клевета». Звучит оно так.

Чистая душой Лидия Чуковская в своих «Воспоминаниях» замечает (со всеми необходимыми, естественно, реверансами), что это стихотворение слишком классично для нее. И именно поэтому она, скорей всего, «не слышит» его. Оно слишком мраморное, — добавляет Лидия Корнеевна.

Но дело, я думаю, не в этом.

Дело в том, что это стихотворение Ахматовой — ложь.

Ложь, для устранения которой, в сущности, нужна одна маленькая вещь. Надо заменить одно слово (второе слово, которое придется заменить, вполне и в оригинале случайно, его могло и не быть, это слово служебное, эпитет, оно тут незначимо).

Потому что — если писать настоящее честное стихотворение, — то начинать Ахматовой надо было так (я добью первую строчку ради сохранение ритма коротким местоимением места, но даже и оно могло быть неслучайным) — и напиши она так — и стихотворение стало бы больным, огромным и честным. Просто трагическим бы стало. По-настоящему трагическим.

Потому что, когда к нам на утренней или вечерней заре придут друзья, любимые и близкие, — самым огромным ужасом для нас (если бы мы могли это, незримые, наблюдать) была бы не клевета, не лживые слухи. Что нам за дело до них?

А правда.

Которая вылезла бы как куриное перо из подушки, как змея из ботинка, как дурной запах из туалетного коридора.

И вылезшую раз — ее уже нельзя было бы упрятать подальше.

И вот тут-то бы и «стал бы внятен всем ее постыдный бред». Только бред не в смысле ложь, чужая нечестная игра и наговор, а в смысле — наш собственный бред, личное нечистое безумие. Все измены, все слова за спиной, вся двойная игра, вся изнанка нашей жизни.

Вот с этим человеком ты изменял вот этому, вот этому ты выбалтывал то, что скрывал от третьего, вот этого ты никогда не любил, а врал, что любишь, вот этого ты предал — а любил ты вообще когда-нибудь хоть кого-то? Что молчишь? Помер и молчишь? Лежишь, окостенев, а раньше умел быть гибким? Ах ты сучонок. Это раньше у тебя всегда был готов ответ («достойный и суровый», как любая ложь, она всегда достойна — посмотрите на лица врущих по телевизору).

И тогда понятно, почему все отшатываются от тебя.

И понятно, почему на соседа не смеет поднять глаз стоящий рядом.

И тогда понятно, почему в страшной пустоте остается твое тело. За чужой наговор — тебя не покинут. «Он пил кровь христианских младенцев на завтрак и ел яйцо всмятку», — да какая разница. Понятно же, что не пил.

А вот за высветившуюся правду — да.

И вот тут-то ты и останешься совершенно один и станешь извиваться, летя в обещанной рассветной тьме. Потому что нечем тебе будет прикрыться. От собственного позора.

Никакая любовь не поможет.

Есть такие ужасные фотографии времен Великой Отечественной войны, когда гитлеровские солдаты обосновались во Львове, и там местные антисемиты гоняют женщин и мужчин, с которых силой сорвали одежду. Они с перекошенными от животной радости лицами, улюлюкая и избивая, пинками заставляют евреев бежать по улицам родного города — и им, насилующим, родного, и им, загнанным, тоже родного. Они, наверное, здоровались раньше на этих улицах. Говорили о молоке. О новостях. Судачили. Сплетничали. Помогали друг другу.

Ходили по этой европейской уютной брусчатке. Будь она проклята.

А теперь — их гонят, как голых крыс.

Смотреть на эти фотографии без содрогания невозможно.

Они потом еще долго будут мучить тебя.

Как осуществленный ад.

Который хуже любой смерти.

Поэтому извивайся, вой, разрываемый дикой жалостью к земле, на которую тебе уже не вернуться, и собственного позора на которой не прикрыть.

Не заслонить рукой кучерявый срам.

Не спасти собственной куриной кожи, некрасивых толстых ляжек, дряблого живота.

Вот — какое стихотворение должна была написать Ахматова.

Но это стихотворение написала не она.

А я.

Завидуйте.